Мёртвый поэт со взбитыми сливками
«Вереск»
По рассказу Г.Ф. Лавкрафта «Пёс»
читать дальше
Я пишу это, чтобы ничего не забыть и иметь возможность снова, хотя бы оживляя в памяти, ощутить всю свежесть и силу нового эстетического опыта, испытанного мной в изложенных ниже событиях. Нет, о чём это я? Вряд ли когда-нибудь я настолько обезумею, что забуду ту ночь, когда мы разрыли могилу леди Хизер Пайтон. Но подробности имеют свойство стираться из человеческой памяти, и, хотя я не доживу, я уверен, до тех лет, когда пепельная рука старости начнёт немилосердно стирать бережно хранимые следы былых страстей, я всё равно должен запечатлеть на бумаге всё, случившееся на исходе лета 19.. года во время нашего пребывания в Англии, в ночь с 27 на 28 августа, на кладбище в Ист Гринстэд в Западном Суссексе.
Мы с Сент-Джоном уже давно не ездили за пределы Америки, и это показалось нам досадным упущением. В конце концов – как можно рассчитывать на какую бы то ни было новизну сидя в четырёх стенах? Собранная нами коллекция начала нам приедаться, дом наскучил, живопись надоела, мы боялись привлечь внимание к своим, становившимся излишне частыми, ночным рейдам, и Сент-Джон предложил поехать в Англию на месяц или больше, с целью пополнить коллекцию и, как он выразился, «погрузить руки в протухшую кровь». Я был не против, и мы, будучи нисколько не стеснены в средствах, поехали.
Наши скитания по Англии привели нас в Западный Суссекс, где и запретные книги из сгоревших библиотек, и подвыпившие знатоки местных легенд хором обещали нам самые мрачные и зловещие тайны. Одна из них буквально свалилась нам в руки, когда мы остановились на пару дней в городке Ист Гринстэд. Оставив наши пожитки в гостинице, мы первым делом отправились на местное кладбище – а куда ещё могли отправиться мы первым делом? Совсем немного побродили мы среди надгробий, предаваясь меланхоличному их созерцанию, когда увидели впереди похоронную процессию. Мы последовали за ней на расстоянии, а когда процессия остановилась – встали поодаль и продолжили наблюдение. От появившегося через пару минут зеваки-уборщика, привалившегося к колонне склепа, у которого стояли и мы сами, мы узнали, что хоронят некую Хизер Пайтон, единственную дочь местного пастора, умершую пару дней назад от чахотки в возрасте семнадцати лет. Девушку хоронили в открытом гробу. Должно быть, она была хороша при жизни, хороша болезненной, бледной и обречённой красотой. Но к тому моменту наше с Сент-Джоном увлечение подобной прерафаэлитской эстетикой угасло – нам уже казалось пошлостью восхищаться сорванным недозрелым плодом, покуда он, оставаясь в своей вечной уже незрелости, не дозреет по иному – не сгниёт наполовину, являя солнцу твёрдую зелень, а земле – податливую мягкость бурого разложения и тлена. На покойной леди Хизер было надето необычайно красивое и с виду антикварное белое платье, вероятно семейная реликвия, которую отдал девушке в последний путь её убитый горем отец. Мы оба, прямо там, не сговариваясь, решили добыть это платье.
Сент-Джон был в нетерпении, он хотел поскорее выйти на дело, следующей же ночью. Но я умерил его пыл, убедив, что, во-первых, скучно и нелепо выкапывать такой свежий труп, а во-вторых на похоронах нас могли запомнить, и нужно дать этим возможным свидетелям время забыть нас. К тому же, наша вечная спутница и сообщница луна ещё недостаточно округлилась. Мы договорились уехать, как и собирались, через два дня, а потом тайно вернуться через неделю. Успокоившись и договорившись, мы легли спать. Кровати в нашем номере мы не сдвигали, как не делали этого и дома. В своё время, стремясь найти эстетическое удовлетворение во всё более утончённых нарушениях запретов, мы, разумеется, предавались самому разнообразному разврату, как с другими в присутствии друг друга, так и друг с другом. Пока эти надругательства над собственными живыми телами и душами были нам внове, мы порой скрепляли нашу мрачную дружбу страстным содомским грехом. Но это было давно, а теперь между нами лежал меч пресыщения – ничто целое и живое более не возбуждало нашей угасающей чувственности, и мы, сделавшись окончательными декадентами, привыкли считать себя людьми чистого интеллекта. Ум был той нашей трепетной частью, которую мы старались более всего распалить и довести до катарсиса иной, ещё более греховной ночной деятельностью – разорением могил.
Ночью мне приснился страшный и прекрасный сон, который я не смог себе объяснить. В нём я раскапывал могилу посреди поляны около нашего дома в Массачусетсе. Поляна в этом сне превратилась в огромную вересковую пустошь, переходящую вдалеке в торфяные болота. С болот ко мне шла зловещая фигура, то ли зверь, то ли человек. Я отчего-то знал, что её зовут Тёмная Госпожа. Сначала я руками вырывал призрачно белеющие кусты вереска, с трудом выдирая из мокрой земли их крепкие корни. Когда земля обнажилась, я начал раскапывать её пальцами, стоя на четвереньках, как пёс, да я и был псом, рыжим и лохматым, мои лапы работали быстро, отбрасывая куски торфа под брюхо. Я ощущал себя так, как в те годы, когда мы ещё увлекались опиумом, морфием и некоторыми редкими травами из Мексики и с Дальнего Востока. Всё было предельно реально, и всё же я наблюдал за собой со стороны и осознавал иллюзорность происходящего. Я выкопал довольно большую яму, и нашёл на её дне Сент-Джона. Он был обнажён и чудовищно обезображен, но ещё жив. Он пытался что-то сказать мне, но его рот был забит землёй. Я-пёс радостно тявкнул и стал лизать его окровавленное лицо, сломанные пальцы, глубокие рваные раны на его груди, а вдоволь нализавшись, я перегрыз ему горло. Тёмная Госпожа подошла, и я сел у её ног. Я-человек всё это время стоял на коленях и беспомощно плакал, обхватив голову руками. Проснулся я в слезах и невероятном возбуждении, и не спал до утра, пытаясь воскресить в памяти все подробности этого сна и додумывая новые.
Мы вернулись в Ист Гринстэд через неделю, как и собирались. Ночью с 27 на 28 августа мы сломали замок на кладбищенских воротах и направились к могиле Хизер Пайтон. Полная луна белела в ветках, как мёртвая рыбина в сетях. Сент-Джон шёл впереди, с лопатой наперевес. Ручка лопаты была выкрашена чёрной краской, а её лезвие, остро заточенное, загадочно блестело в лунном свете. Я не мог оторвать взгляд от спины своего сообщника. Он двигался легко и решительно, его худое костлявое тело, днём казавшееся угловатым и неуклюжим, во время наших ночных вылазок приобретало грацию хищника, крадущегося во мраке. Он почти всегда шёл впереди, вполголоса бормоча подходящие к случаю пассажи из «Некрономикона», «De Umbrarum Regni Novem Portis» и других богохульственных книг, или напевая под нос одну из песен Мальдорора. Ночью он всегда одевается в чёрный сюртук, чёрные брюки, чёрные ботинки – всё чёрное: пантера, гадюка, ворон, чёрный гриф. О Сент-Джон, знаешь ли ты, как ты сам в эти минуты похож на Мальдорора, Мельмота, Дориана, Сета, Люцифера, на воплощённый порок? Да, ты знаешь.
Мы добрались до могилы и принялись раскапывать её. Земля не успела утрамбоваться, и копать было удивительно легко. Дойдя до крышки гроба, мы расчистили её. На лакированном дереве было что-то вырезано. Мы осветили крышку фонарем: на ней была изображена женщина с полумесяцем на голове, в одной её руке было перо, а в другой - коса. Фигура была вырезана глубоко в чёрном дереве и затёрта красной краской. Я подивился тому, что подобное изображение, свойственное скорее какому-нибудь древнему языческому культу, оказалось на крышке гроба дочери священника. Неужели пастор сам велел вырезать его? Или это была последняя воля самой Хизер, которую выполнил, несмотря на свой сан, её безутешный отец? А может быть, это просто украшение, символ бренности жизни и всесилия смерти?
Проще и рациональнее было бы открывать гроб прямо в яме, но нам хотелось сделать это так, чтобы свет луны освещал содержимое гроба. Я прикрепил верёвки к медным кольцам по бокам гроба, и мы вытащили его из ямы. Гроб был тяжёлым и очень большим, из чёрного лакированного дерева, длиннее и шире обычного. Трудно было предположить, что он предназначался для хрупкой юной девушки. Мы вооружились ломами и как две голодные гиены навалились на крышку, стремясь поскорее добраться до трупа. Наконец мы сбросили тяжёлую крышку и воззрились на усопшую. Гроб изнутри был обит чёрным атласом. Платье, ради которого мы всё затеяли, таинственно белело в лунном свете, но где же было лицо леди Пайтон? Кровь похолодела у нас в жилах, когда вместо лица мы увидели копну серебристых волос. Уже в следующую минуту мы поняли, что тело попросту лежало лицом вниз. Но на похоронах мы отчётливо видели, что, когда гроб заколачивали, девушка лежала лицом вверх. Вероятно, пока мы поднимали гроб из могилы, мы сильно сотрясли его, и труп перекатился лицом вниз на своём чересчур просторном ложе. Овладев собой и вдохнув полной грудью тошнотворный смрад тления мы перевернули покойницу. Разложение успело страшно обезобразить её: глаза провалились, губы истлели, в щеках чернели провалы, а ноздри, рот и глазницы кишели жирными могильными червями. Под телом Хизер Пайтон мы обнаружили плоскую жестяную коробку, опечатанную сургучом. В нетерпении мы сломали сургуч, и обнаружили внутри старую разлохмаченную тетрадь, испещрённую зловещими и причудливыми рисунками и текстами на фламандском языке. Мы пролистали её при свете карманного фонаря и убрали обратно в коробку, решив, что эта тайна слишком велика, чтобы браться за её разгадку прямо сейчас, что у нас будет полно времени, чтобы изучить тетрадь потом.
Вспомнив, наконец, о первоначальной цели нашей вылазки, мы стали снимать платье с покойницы. Оно оказалось надетым на голое тело, поэтому тонкая ветхая ткань намокла от трупной слизи, пропиталась вонью и плохо снималась, грозя порваться в любой момент. Нас это не остановило. Мы всё же сняли его, а потом аккуратно вытащили из рукава оставшуюся в нём руку, легко оторвавшуюся от разъеденного червями плеча. Мы положили руку обратно в гроб и разложили нашу добычу на траве. Платье было из шёлка, приобретшего от времени оттенок слоновой кости, оно было расшито старым речным жемчугом и белым венецианским стеклярусом. Быть может, это было венчальное платье её бабки? Прабабки? Я взглянул на Сент-Джона, склонившегося над платьем. В лунном свете я чётко увидел его тонкие бледные губы, шепчущие «Victa iacet virtus». Внезапно я понял, что должен сделать. Словно кто-то приказал мне, хотя я уверен, что придумал это сам. Я тронул Сент-Джона за плечо, а когда он с удивлением взглянул на меня, я приложил два пальца к губам – наш с ним условный знак, означающий «у меня есть идея, я импровизирую, не задавай вопросов вслух». Сент-Джон кивнул, и глаза его загорелись любопытством. Я взял его за плечи, и мы встали. Я расстегнул одну за другой пуговицы его длинного сюртука, снял его и отбросил в сторону. Сент-Джон стоял неподвижно, не помогая мне и не мешая, пока ещё не совсем понимая, что у меня на уме. Тем временем я отстегнул подтяжки и начал снимать с него рубашку. Теперь мой товарищ помогал мне, и однако, он несколько замешкался, когда я начал снимать с него ботинки, брюки и полукальсоны: я заставил Сент-Джона сесть на землю и освободил от всей остававшейся на нём одежды. Затем я снова заставил его встать. В свете луны его худое тело казалось голубоватым, глаза чернели на бледном лице как два провала, к тому же ночь была прохладной, и губы обнажённого Сент-Джона приобрели мертвенный лиловый оттенок. Сейчас, в этой мистической атмосфере, он больше напоминал ожившего мертвеца, чем живого человека. Я поднял с земли платье леди Пайтон. Сент-Джон теперь понял моё намерение и слегка дёрнулся, но я опять приложил пальцы к губам, как бы говоря «мы же художники, мы профессионалы, не нужно всё портить». Я надел на него платье, стараясь не порвать его по швам. Но особых проблем не возникло – оно свободно сидело на стройном теле Сент-Джона, хотя при его высоком росте подол платья едва доходил ему до колена. Длинные тёмные волосы моего друга были, как обычно, собраны сзади траурной чёрной лентой, для удобства при наших раскопках. Я развязал ленту. Оказывается, я уже так давно не прикасался к его волосам! Они были совершенно прямыми и жёсткими, как у индейца. Гладить их было всё равно, что гладить лошадиную гриву. Сент-Джон нервно переступил с ноги на ногу, этим ещё более напомнив мне коня. Я взял его за руку и подвёл к открытому гробу, где лежало тело леди Пайтон. Он подошёл послушно, как ребёнок. Неожиданно грубо я толкнул Сент-Джона к гробу. Он потерял равновесие и стал падать, но я вовремя подхватил его за талию и мягко опустил в гроб, прямо на лежащий в нём труп. Сент-Джон неловко замер там, глядя на меня своими безумными тёмными глазами. Я начал торопливо снимать с себя одежду. От волнения у меня дрожали руки, и я провозился дольше, чем следовало, но Сент-Джон терпеливо ждал, как покорная невеста на брачном ложе. Или - как ягнёнок на жертвеннике, хотя вряд ли утробу даже самого невзыскательного божества смог бы удовлетворить столь тщедушный и болезненный агнец. Наконец я закончил раздеваться и, раздражённо забросив остатки одежды за надгробный камень, присоединился к Сент-Джону и мёртвой Хизер в гробу. Для гроба он был очень просторным – мы втроём помещались в нём.
Я раздвинул холодные ноги Сент-Джона, встал между ними на колени и положил ладони ему на грудь. В мои коленные чашечки беспощадно врезались кости ног трупа, но мне это даже нравилось. Я погладил грудь Сент-Джона, жемчуг и стеклярус на этой ребристой, дышащей поверхности на ощупь напоминали чешую рептилии или, скорее, множество крошечных отвердевших сосков. Сент-Джон лежал неподвижно, еле дыша, только вцепился руками в края гроба так, как будто от этого зависела его жизнь. Он был готов ко всему, он доверялся мне целиком. Если бы я попытался сейчас выколоть ему глаза, оскопить, перегрызть ему горло, он приложил бы все усилия к тому, чтобы не сопротивляться мне. Это осознание сводило меня с ума. Я опустил руку куда-то вниз и мои пальцы нащупали склизкое трупное месиво. Измазав руку в этой мерзости, я засунул её под подол платья, нащупал анус Сент-Джона и резко засунул туда два пальца, одновременно смазывая и растягивая его. Сент-Джон содрогнулся и тихо вскрикнул, но тут же прикусил нижнюю губу. Он тяжело дышал и смотрел на меня; с этим безумным взглядом, зубами, впившимися в губу и упавшими на лоб волосами, лицо его показалось мне трагической театральной маской. Я, наконец, оторвал взгляд от его лица. Мой пенис, оказывается, уже давно стоял, твёрдый, как каменное надгробие. Я вынул пальцы из ануса Сент-Джона. Он застонал, и тогда я задрал подол платья, раздвинул его ягодицы и резко вошёл в него, так глубоко, как только мог. Внутри он был горячим, а снаружи холодным, и это показалось мне невероятно прекрасным. Видно было, что у Сент-Джона очень давно никого не было: когда я вошёл в него, он болезненно вскрикнул, и всё его тело сотрясла судорога. Я почувствовал, как жестокое желание полностью овладевает моим разумом. Зашумело в ушах. Я почти целиком выдернул свой пенис из тесного горячего плена, а затем опять резко вошёл до самого основания. Сент-Джон пытался не стонать, но это не слишком хорошо ему удавалось. Я резко выходил из него и снова входил, мои руки сжались на его ягодицах, под нами хрустели кости трупа, и вот Сент-Джон уже сам начал насаживаться на моё безжалостное орудие в такт моим движениям, как будто я проникал внутрь недостаточно глубоко. Неким боковым чувством я осознал, что начал идти дождь. Мои движения становились всё более резкими и быстрыми, и Сент-Джон застонал в полный голос. Кладбищенский сторож, если таковой здесь имелся в этот час, мог бы его услышать, но нам было всё равно. Наконец, я выдернул пенис из Сент-Джона и изверг семя на платье, осыпая его новыми мутными жемчужинами. Я ощущал шевеление опарышей под нашей обнажённой кожей, и ужасный смрад, и непередаваемое удовлетворение. Сент-Джон тяжело дышал. Я встал и подал ему руку. Он поднялся, и мы вышли из гроба, дрожа под дождём. Вдруг Сент-Джон поднял руку к лицу и приложил к губам два пальца. Я автоматически кивнул. В следующий момент он резко толкнул меня в яму, из которой мы вытащили гроб, и спустился туда сам. В белом платье, с мокрыми волосами, закрывающими половину лица, он сейчас напоминал мстительного призрака. Месть и была его целью. В его руках была чёрная лента, которой он обычно подвязывал волосы. Этой лентой он крепко связал мне руки за спиной, а потом повалил меня лицом на мокрый суглинок, заставил раздвинуть ноги и грубо вошёл в меня, не утруждаясь хоть как-нибудь подготовить к этому мой анус. Боль затмила всё, я кричал и давился забивавшимися в рот комьями рыжей глины. Жемчуг и стеклярус до крови царапали мою спину, Сент-Джон беспорядочно выкрикивал имена всех демонов и злых духов, какие приходили ему на ум, будто призывая их в свидетели. Его пенис казался мне раскалённой железной штангой, протыкающей меня насквозь. Кажется, я умолял его убить меня или сделать со мной что-то ещё более чудовищное. Я не помню. На несколько секунд я потерял сознание. Когда Сент-Джон закончил, он не смог развязать ленту, которой связал меня, и ему пришлось искать свой сюртук, в кармане которого был перочинный нож.
Мы молча разыскали в темноте нашу одежду. Для этого нам пришлось снова зажечь принесённый с собой фонарь, так как луна уже скрылась в дождевых тучах. Мы оделись, положили платье и жестянку с загадочной тетрадью в сумку, взяли лопаты и отправились к воротам кладбища, чтобы, подобно призракам, раствориться в ночной мгле.
Прежде чем уйти, я обернулся и посмотрел назад. Труп леди Пайтон, голый, разлагающийся, раздавленный нашим яростным совокуплением, казалось, дружелюбно улыбался мне из гроба. Я улыбнулся в ответ. Эта груда гниющей плоти подарила нам гораздо больше, чем мы смели мечтать. Не один только мрачный сувенир увозили мы с собой из Ист Гринстэд – леди Хизер подарила нам новую тайну, по мрачности превосходящую все те, что встречались нам раньше. Тетрадь, найденная в её гробу, оказалась чем-то вроде дневника или полевого журнала. Даже сейчас мы ещё не полностью перевели её, но я уверен – она приведёт нас к чему-то невыразимо жуткому и интересному. Похоже, там описано то, что подтверждает ранее слышанные нами легенды о безумном голландском расхитителе могил, нашедшем то, что свело в могилу его самого.
Но главный плод той ночи – о, я только начал осознавать, насколько он важен – это то, что я хочу Сент-Джона так, как никогда не хотел раньше. Наши отмирающие чувства и пресыщенные тела, кажется, снова воскресают, обещая самое сатанинское вдохновение. Я снова хочу взять в руки холст и кисти. И судя по всему, нам предстоит ещё немало новых ощущений – в Сент-Джоне я вижу то же желание и нетерпение. Лишь одно тревожит меня: сквозь восторг новизны проглядывает иногда страх каких-то призрачных грядущих потерь. И ещё какое-то новое, тянущее и неестественно радостное чувство. О, лишь бы это не была любовь! Но это не любовь. Подобная пошлость на нашем островке утончённого зла и наивысшего упадка просто невозможна. Завтра мы едем в Голландию. Я встревожен, я на самом деле не хочу ехать в Голландию прямо сейчас, остаться бы ещё в Англии, просто отдохнуть, погулять вдвоём по мрачному ночному Лондону Джека Потрошителя и Суини Тодда, по торфяным болотам Девоншира, по полуразрушенным, населённым призраками поместьям Уилтшира. Но Сент-Джон в нетерпении. Он обещает, что из Голландии мы снова поедем в Англию и останемся здесь столько, сколько я захочу. И я заранее счастлив. Это страшит.
По рассказу Г.Ф. Лавкрафта «Пёс»
читать дальше
«31. Коснулись меня алые губы природы и чёрные губы совершенства.
Ласкали они меня, как сёстры – младшего брата;
обрядили они меня, как невесту;
ввели они меня в брачный чертог Твой»
Алистер Кроули, «Книга Сердца, обвитого Змеем»
«Венере под именем Луны приносили в жертву
мужчин, одетых в женские одежды,
и женщин, облачённых в мужские»
Мавр Сервий Гонорат, «Комментарий к «Энеиде»
Ласкали они меня, как сёстры – младшего брата;
обрядили они меня, как невесту;
ввели они меня в брачный чертог Твой»
Алистер Кроули, «Книга Сердца, обвитого Змеем»
«Венере под именем Луны приносили в жертву
мужчин, одетых в женские одежды,
и женщин, облачённых в мужские»
Мавр Сервий Гонорат, «Комментарий к «Энеиде»
Я пишу это, чтобы ничего не забыть и иметь возможность снова, хотя бы оживляя в памяти, ощутить всю свежесть и силу нового эстетического опыта, испытанного мной в изложенных ниже событиях. Нет, о чём это я? Вряд ли когда-нибудь я настолько обезумею, что забуду ту ночь, когда мы разрыли могилу леди Хизер Пайтон. Но подробности имеют свойство стираться из человеческой памяти, и, хотя я не доживу, я уверен, до тех лет, когда пепельная рука старости начнёт немилосердно стирать бережно хранимые следы былых страстей, я всё равно должен запечатлеть на бумаге всё, случившееся на исходе лета 19.. года во время нашего пребывания в Англии, в ночь с 27 на 28 августа, на кладбище в Ист Гринстэд в Западном Суссексе.
Мы с Сент-Джоном уже давно не ездили за пределы Америки, и это показалось нам досадным упущением. В конце концов – как можно рассчитывать на какую бы то ни было новизну сидя в четырёх стенах? Собранная нами коллекция начала нам приедаться, дом наскучил, живопись надоела, мы боялись привлечь внимание к своим, становившимся излишне частыми, ночным рейдам, и Сент-Джон предложил поехать в Англию на месяц или больше, с целью пополнить коллекцию и, как он выразился, «погрузить руки в протухшую кровь». Я был не против, и мы, будучи нисколько не стеснены в средствах, поехали.
Наши скитания по Англии привели нас в Западный Суссекс, где и запретные книги из сгоревших библиотек, и подвыпившие знатоки местных легенд хором обещали нам самые мрачные и зловещие тайны. Одна из них буквально свалилась нам в руки, когда мы остановились на пару дней в городке Ист Гринстэд. Оставив наши пожитки в гостинице, мы первым делом отправились на местное кладбище – а куда ещё могли отправиться мы первым делом? Совсем немного побродили мы среди надгробий, предаваясь меланхоличному их созерцанию, когда увидели впереди похоронную процессию. Мы последовали за ней на расстоянии, а когда процессия остановилась – встали поодаль и продолжили наблюдение. От появившегося через пару минут зеваки-уборщика, привалившегося к колонне склепа, у которого стояли и мы сами, мы узнали, что хоронят некую Хизер Пайтон, единственную дочь местного пастора, умершую пару дней назад от чахотки в возрасте семнадцати лет. Девушку хоронили в открытом гробу. Должно быть, она была хороша при жизни, хороша болезненной, бледной и обречённой красотой. Но к тому моменту наше с Сент-Джоном увлечение подобной прерафаэлитской эстетикой угасло – нам уже казалось пошлостью восхищаться сорванным недозрелым плодом, покуда он, оставаясь в своей вечной уже незрелости, не дозреет по иному – не сгниёт наполовину, являя солнцу твёрдую зелень, а земле – податливую мягкость бурого разложения и тлена. На покойной леди Хизер было надето необычайно красивое и с виду антикварное белое платье, вероятно семейная реликвия, которую отдал девушке в последний путь её убитый горем отец. Мы оба, прямо там, не сговариваясь, решили добыть это платье.
Сент-Джон был в нетерпении, он хотел поскорее выйти на дело, следующей же ночью. Но я умерил его пыл, убедив, что, во-первых, скучно и нелепо выкапывать такой свежий труп, а во-вторых на похоронах нас могли запомнить, и нужно дать этим возможным свидетелям время забыть нас. К тому же, наша вечная спутница и сообщница луна ещё недостаточно округлилась. Мы договорились уехать, как и собирались, через два дня, а потом тайно вернуться через неделю. Успокоившись и договорившись, мы легли спать. Кровати в нашем номере мы не сдвигали, как не делали этого и дома. В своё время, стремясь найти эстетическое удовлетворение во всё более утончённых нарушениях запретов, мы, разумеется, предавались самому разнообразному разврату, как с другими в присутствии друг друга, так и друг с другом. Пока эти надругательства над собственными живыми телами и душами были нам внове, мы порой скрепляли нашу мрачную дружбу страстным содомским грехом. Но это было давно, а теперь между нами лежал меч пресыщения – ничто целое и живое более не возбуждало нашей угасающей чувственности, и мы, сделавшись окончательными декадентами, привыкли считать себя людьми чистого интеллекта. Ум был той нашей трепетной частью, которую мы старались более всего распалить и довести до катарсиса иной, ещё более греховной ночной деятельностью – разорением могил.
Ночью мне приснился страшный и прекрасный сон, который я не смог себе объяснить. В нём я раскапывал могилу посреди поляны около нашего дома в Массачусетсе. Поляна в этом сне превратилась в огромную вересковую пустошь, переходящую вдалеке в торфяные болота. С болот ко мне шла зловещая фигура, то ли зверь, то ли человек. Я отчего-то знал, что её зовут Тёмная Госпожа. Сначала я руками вырывал призрачно белеющие кусты вереска, с трудом выдирая из мокрой земли их крепкие корни. Когда земля обнажилась, я начал раскапывать её пальцами, стоя на четвереньках, как пёс, да я и был псом, рыжим и лохматым, мои лапы работали быстро, отбрасывая куски торфа под брюхо. Я ощущал себя так, как в те годы, когда мы ещё увлекались опиумом, морфием и некоторыми редкими травами из Мексики и с Дальнего Востока. Всё было предельно реально, и всё же я наблюдал за собой со стороны и осознавал иллюзорность происходящего. Я выкопал довольно большую яму, и нашёл на её дне Сент-Джона. Он был обнажён и чудовищно обезображен, но ещё жив. Он пытался что-то сказать мне, но его рот был забит землёй. Я-пёс радостно тявкнул и стал лизать его окровавленное лицо, сломанные пальцы, глубокие рваные раны на его груди, а вдоволь нализавшись, я перегрыз ему горло. Тёмная Госпожа подошла, и я сел у её ног. Я-человек всё это время стоял на коленях и беспомощно плакал, обхватив голову руками. Проснулся я в слезах и невероятном возбуждении, и не спал до утра, пытаясь воскресить в памяти все подробности этого сна и додумывая новые.
Мы вернулись в Ист Гринстэд через неделю, как и собирались. Ночью с 27 на 28 августа мы сломали замок на кладбищенских воротах и направились к могиле Хизер Пайтон. Полная луна белела в ветках, как мёртвая рыбина в сетях. Сент-Джон шёл впереди, с лопатой наперевес. Ручка лопаты была выкрашена чёрной краской, а её лезвие, остро заточенное, загадочно блестело в лунном свете. Я не мог оторвать взгляд от спины своего сообщника. Он двигался легко и решительно, его худое костлявое тело, днём казавшееся угловатым и неуклюжим, во время наших ночных вылазок приобретало грацию хищника, крадущегося во мраке. Он почти всегда шёл впереди, вполголоса бормоча подходящие к случаю пассажи из «Некрономикона», «De Umbrarum Regni Novem Portis» и других богохульственных книг, или напевая под нос одну из песен Мальдорора. Ночью он всегда одевается в чёрный сюртук, чёрные брюки, чёрные ботинки – всё чёрное: пантера, гадюка, ворон, чёрный гриф. О Сент-Джон, знаешь ли ты, как ты сам в эти минуты похож на Мальдорора, Мельмота, Дориана, Сета, Люцифера, на воплощённый порок? Да, ты знаешь.
Мы добрались до могилы и принялись раскапывать её. Земля не успела утрамбоваться, и копать было удивительно легко. Дойдя до крышки гроба, мы расчистили её. На лакированном дереве было что-то вырезано. Мы осветили крышку фонарем: на ней была изображена женщина с полумесяцем на голове, в одной её руке было перо, а в другой - коса. Фигура была вырезана глубоко в чёрном дереве и затёрта красной краской. Я подивился тому, что подобное изображение, свойственное скорее какому-нибудь древнему языческому культу, оказалось на крышке гроба дочери священника. Неужели пастор сам велел вырезать его? Или это была последняя воля самой Хизер, которую выполнил, несмотря на свой сан, её безутешный отец? А может быть, это просто украшение, символ бренности жизни и всесилия смерти?
Проще и рациональнее было бы открывать гроб прямо в яме, но нам хотелось сделать это так, чтобы свет луны освещал содержимое гроба. Я прикрепил верёвки к медным кольцам по бокам гроба, и мы вытащили его из ямы. Гроб был тяжёлым и очень большим, из чёрного лакированного дерева, длиннее и шире обычного. Трудно было предположить, что он предназначался для хрупкой юной девушки. Мы вооружились ломами и как две голодные гиены навалились на крышку, стремясь поскорее добраться до трупа. Наконец мы сбросили тяжёлую крышку и воззрились на усопшую. Гроб изнутри был обит чёрным атласом. Платье, ради которого мы всё затеяли, таинственно белело в лунном свете, но где же было лицо леди Пайтон? Кровь похолодела у нас в жилах, когда вместо лица мы увидели копну серебристых волос. Уже в следующую минуту мы поняли, что тело попросту лежало лицом вниз. Но на похоронах мы отчётливо видели, что, когда гроб заколачивали, девушка лежала лицом вверх. Вероятно, пока мы поднимали гроб из могилы, мы сильно сотрясли его, и труп перекатился лицом вниз на своём чересчур просторном ложе. Овладев собой и вдохнув полной грудью тошнотворный смрад тления мы перевернули покойницу. Разложение успело страшно обезобразить её: глаза провалились, губы истлели, в щеках чернели провалы, а ноздри, рот и глазницы кишели жирными могильными червями. Под телом Хизер Пайтон мы обнаружили плоскую жестяную коробку, опечатанную сургучом. В нетерпении мы сломали сургуч, и обнаружили внутри старую разлохмаченную тетрадь, испещрённую зловещими и причудливыми рисунками и текстами на фламандском языке. Мы пролистали её при свете карманного фонаря и убрали обратно в коробку, решив, что эта тайна слишком велика, чтобы браться за её разгадку прямо сейчас, что у нас будет полно времени, чтобы изучить тетрадь потом.
Вспомнив, наконец, о первоначальной цели нашей вылазки, мы стали снимать платье с покойницы. Оно оказалось надетым на голое тело, поэтому тонкая ветхая ткань намокла от трупной слизи, пропиталась вонью и плохо снималась, грозя порваться в любой момент. Нас это не остановило. Мы всё же сняли его, а потом аккуратно вытащили из рукава оставшуюся в нём руку, легко оторвавшуюся от разъеденного червями плеча. Мы положили руку обратно в гроб и разложили нашу добычу на траве. Платье было из шёлка, приобретшего от времени оттенок слоновой кости, оно было расшито старым речным жемчугом и белым венецианским стеклярусом. Быть может, это было венчальное платье её бабки? Прабабки? Я взглянул на Сент-Джона, склонившегося над платьем. В лунном свете я чётко увидел его тонкие бледные губы, шепчущие «Victa iacet virtus». Внезапно я понял, что должен сделать. Словно кто-то приказал мне, хотя я уверен, что придумал это сам. Я тронул Сент-Джона за плечо, а когда он с удивлением взглянул на меня, я приложил два пальца к губам – наш с ним условный знак, означающий «у меня есть идея, я импровизирую, не задавай вопросов вслух». Сент-Джон кивнул, и глаза его загорелись любопытством. Я взял его за плечи, и мы встали. Я расстегнул одну за другой пуговицы его длинного сюртука, снял его и отбросил в сторону. Сент-Джон стоял неподвижно, не помогая мне и не мешая, пока ещё не совсем понимая, что у меня на уме. Тем временем я отстегнул подтяжки и начал снимать с него рубашку. Теперь мой товарищ помогал мне, и однако, он несколько замешкался, когда я начал снимать с него ботинки, брюки и полукальсоны: я заставил Сент-Джона сесть на землю и освободил от всей остававшейся на нём одежды. Затем я снова заставил его встать. В свете луны его худое тело казалось голубоватым, глаза чернели на бледном лице как два провала, к тому же ночь была прохладной, и губы обнажённого Сент-Джона приобрели мертвенный лиловый оттенок. Сейчас, в этой мистической атмосфере, он больше напоминал ожившего мертвеца, чем живого человека. Я поднял с земли платье леди Пайтон. Сент-Джон теперь понял моё намерение и слегка дёрнулся, но я опять приложил пальцы к губам, как бы говоря «мы же художники, мы профессионалы, не нужно всё портить». Я надел на него платье, стараясь не порвать его по швам. Но особых проблем не возникло – оно свободно сидело на стройном теле Сент-Джона, хотя при его высоком росте подол платья едва доходил ему до колена. Длинные тёмные волосы моего друга были, как обычно, собраны сзади траурной чёрной лентой, для удобства при наших раскопках. Я развязал ленту. Оказывается, я уже так давно не прикасался к его волосам! Они были совершенно прямыми и жёсткими, как у индейца. Гладить их было всё равно, что гладить лошадиную гриву. Сент-Джон нервно переступил с ноги на ногу, этим ещё более напомнив мне коня. Я взял его за руку и подвёл к открытому гробу, где лежало тело леди Пайтон. Он подошёл послушно, как ребёнок. Неожиданно грубо я толкнул Сент-Джона к гробу. Он потерял равновесие и стал падать, но я вовремя подхватил его за талию и мягко опустил в гроб, прямо на лежащий в нём труп. Сент-Джон неловко замер там, глядя на меня своими безумными тёмными глазами. Я начал торопливо снимать с себя одежду. От волнения у меня дрожали руки, и я провозился дольше, чем следовало, но Сент-Джон терпеливо ждал, как покорная невеста на брачном ложе. Или - как ягнёнок на жертвеннике, хотя вряд ли утробу даже самого невзыскательного божества смог бы удовлетворить столь тщедушный и болезненный агнец. Наконец я закончил раздеваться и, раздражённо забросив остатки одежды за надгробный камень, присоединился к Сент-Джону и мёртвой Хизер в гробу. Для гроба он был очень просторным – мы втроём помещались в нём.
Я раздвинул холодные ноги Сент-Джона, встал между ними на колени и положил ладони ему на грудь. В мои коленные чашечки беспощадно врезались кости ног трупа, но мне это даже нравилось. Я погладил грудь Сент-Джона, жемчуг и стеклярус на этой ребристой, дышащей поверхности на ощупь напоминали чешую рептилии или, скорее, множество крошечных отвердевших сосков. Сент-Джон лежал неподвижно, еле дыша, только вцепился руками в края гроба так, как будто от этого зависела его жизнь. Он был готов ко всему, он доверялся мне целиком. Если бы я попытался сейчас выколоть ему глаза, оскопить, перегрызть ему горло, он приложил бы все усилия к тому, чтобы не сопротивляться мне. Это осознание сводило меня с ума. Я опустил руку куда-то вниз и мои пальцы нащупали склизкое трупное месиво. Измазав руку в этой мерзости, я засунул её под подол платья, нащупал анус Сент-Джона и резко засунул туда два пальца, одновременно смазывая и растягивая его. Сент-Джон содрогнулся и тихо вскрикнул, но тут же прикусил нижнюю губу. Он тяжело дышал и смотрел на меня; с этим безумным взглядом, зубами, впившимися в губу и упавшими на лоб волосами, лицо его показалось мне трагической театральной маской. Я, наконец, оторвал взгляд от его лица. Мой пенис, оказывается, уже давно стоял, твёрдый, как каменное надгробие. Я вынул пальцы из ануса Сент-Джона. Он застонал, и тогда я задрал подол платья, раздвинул его ягодицы и резко вошёл в него, так глубоко, как только мог. Внутри он был горячим, а снаружи холодным, и это показалось мне невероятно прекрасным. Видно было, что у Сент-Джона очень давно никого не было: когда я вошёл в него, он болезненно вскрикнул, и всё его тело сотрясла судорога. Я почувствовал, как жестокое желание полностью овладевает моим разумом. Зашумело в ушах. Я почти целиком выдернул свой пенис из тесного горячего плена, а затем опять резко вошёл до самого основания. Сент-Джон пытался не стонать, но это не слишком хорошо ему удавалось. Я резко выходил из него и снова входил, мои руки сжались на его ягодицах, под нами хрустели кости трупа, и вот Сент-Джон уже сам начал насаживаться на моё безжалостное орудие в такт моим движениям, как будто я проникал внутрь недостаточно глубоко. Неким боковым чувством я осознал, что начал идти дождь. Мои движения становились всё более резкими и быстрыми, и Сент-Джон застонал в полный голос. Кладбищенский сторож, если таковой здесь имелся в этот час, мог бы его услышать, но нам было всё равно. Наконец, я выдернул пенис из Сент-Джона и изверг семя на платье, осыпая его новыми мутными жемчужинами. Я ощущал шевеление опарышей под нашей обнажённой кожей, и ужасный смрад, и непередаваемое удовлетворение. Сент-Джон тяжело дышал. Я встал и подал ему руку. Он поднялся, и мы вышли из гроба, дрожа под дождём. Вдруг Сент-Джон поднял руку к лицу и приложил к губам два пальца. Я автоматически кивнул. В следующий момент он резко толкнул меня в яму, из которой мы вытащили гроб, и спустился туда сам. В белом платье, с мокрыми волосами, закрывающими половину лица, он сейчас напоминал мстительного призрака. Месть и была его целью. В его руках была чёрная лента, которой он обычно подвязывал волосы. Этой лентой он крепко связал мне руки за спиной, а потом повалил меня лицом на мокрый суглинок, заставил раздвинуть ноги и грубо вошёл в меня, не утруждаясь хоть как-нибудь подготовить к этому мой анус. Боль затмила всё, я кричал и давился забивавшимися в рот комьями рыжей глины. Жемчуг и стеклярус до крови царапали мою спину, Сент-Джон беспорядочно выкрикивал имена всех демонов и злых духов, какие приходили ему на ум, будто призывая их в свидетели. Его пенис казался мне раскалённой железной штангой, протыкающей меня насквозь. Кажется, я умолял его убить меня или сделать со мной что-то ещё более чудовищное. Я не помню. На несколько секунд я потерял сознание. Когда Сент-Джон закончил, он не смог развязать ленту, которой связал меня, и ему пришлось искать свой сюртук, в кармане которого был перочинный нож.
Мы молча разыскали в темноте нашу одежду. Для этого нам пришлось снова зажечь принесённый с собой фонарь, так как луна уже скрылась в дождевых тучах. Мы оделись, положили платье и жестянку с загадочной тетрадью в сумку, взяли лопаты и отправились к воротам кладбища, чтобы, подобно призракам, раствориться в ночной мгле.
Прежде чем уйти, я обернулся и посмотрел назад. Труп леди Пайтон, голый, разлагающийся, раздавленный нашим яростным совокуплением, казалось, дружелюбно улыбался мне из гроба. Я улыбнулся в ответ. Эта груда гниющей плоти подарила нам гораздо больше, чем мы смели мечтать. Не один только мрачный сувенир увозили мы с собой из Ист Гринстэд – леди Хизер подарила нам новую тайну, по мрачности превосходящую все те, что встречались нам раньше. Тетрадь, найденная в её гробу, оказалась чем-то вроде дневника или полевого журнала. Даже сейчас мы ещё не полностью перевели её, но я уверен – она приведёт нас к чему-то невыразимо жуткому и интересному. Похоже, там описано то, что подтверждает ранее слышанные нами легенды о безумном голландском расхитителе могил, нашедшем то, что свело в могилу его самого.
Но главный плод той ночи – о, я только начал осознавать, насколько он важен – это то, что я хочу Сент-Джона так, как никогда не хотел раньше. Наши отмирающие чувства и пресыщенные тела, кажется, снова воскресают, обещая самое сатанинское вдохновение. Я снова хочу взять в руки холст и кисти. И судя по всему, нам предстоит ещё немало новых ощущений – в Сент-Джоне я вижу то же желание и нетерпение. Лишь одно тревожит меня: сквозь восторг новизны проглядывает иногда страх каких-то призрачных грядущих потерь. И ещё какое-то новое, тянущее и неестественно радостное чувство. О, лишь бы это не была любовь! Но это не любовь. Подобная пошлость на нашем островке утончённого зла и наивысшего упадка просто невозможна. Завтра мы едем в Голландию. Я встревожен, я на самом деле не хочу ехать в Голландию прямо сейчас, остаться бы ещё в Англии, просто отдохнуть, погулять вдвоём по мрачному ночному Лондону Джека Потрошителя и Суини Тодда, по торфяным болотам Девоншира, по полуразрушенным, населённым призраками поместьям Уилтшира. Но Сент-Джон в нетерпении. Он обещает, что из Голландии мы снова поедем в Англию и останемся здесь столько, сколько я захочу. И я заранее счастлив. Это страшит.
